«Идеология — это дело десятое; судьба важнее»
Леонид Юзефович стал лауреатом Строгановской премии 2016 года и для получения награды прибыл в Пермь. Пользуясь случаем, «Компаньон magazine» пообщался с писателем на самые разные темы — о судьбе его родителей, герое последней изданной книги и о том, возможна ли объективность в исторической науке.
Леонид Юзефович
Константин Долгановский
— Поздравляю вас с присуждением Строгановской премии! Во время церемонии было показано очень трогательное видео, где вы рассказываете о Перми своего детства. Между тем местом вашего рождения значится город Москва. При чём здесь Пермь?
— История такая. Моя мама, когда училась в школе, была красивой девочкой. Бывают в классе такие девочки, в которых все влюблены, и она была такая — занималась балетом, увлекалась поэзией… Сразу двое одноклассников за ней очень серьёзно ухаживали. Они окончили школу в 1939 году, мама поступила в мединститут, а заканчивала учиться уже в эвакуации в Уфе. С 1943-го она была врачом на фронте, оперировала, а сразу после войны работала врачом в лагере немецких военнопленных.
Мы с дочерью сейчас выпустили книжку рассказов о войне и там написали о моей маме, о её фронтовых воспоминаниях. Дело в том, что она на фронте вела дневник: молодая была, не знала, что это запрещено и что можно за это угодить под трибунал. Дневник этот сохранился, в нём не только описание событий, но и стихи, которые она сочиняла — наивные, полудетские… Она даже возила с собой на фронт томик Блока — карманное издание, малая серия «Библиотеки поэта». Эта книга тоже сохранилась, но я её потом подарил одной девушке.
В Москву мама вернулась в 1946 году и вышла замуж за своего одноклассника, который воевал, был ранен, а после госпиталя попал в СМЕРШ — военную контрразведку, где и прослужил до конца войны. Они поженились, в 1947 году у них родился сын — я. Но отец сильно пил, всё пропивал, денег не было… Они разошлись, и мама вышла замуж за другого своего одноклассника, который её очень любил, — Абрама Юзефовича.
Он сразу после школы поступил в Высшее техническое училище имени Баумана. С началом войны был мобилизован и направлен в танковое училище, но в октябре 1941-го вышло постановление Государственного комитета обороны о том, что студенты некоторых важных для страны вузов, если они уже окончили два курса, должны вернуться на студенческую скамью. Немцы подходили в это время к Москве, но тем не менее никто не сомневался, что победа будет нашей и этих людей надо сберечь, они ещё пригодятся. Мой будущий отчим вернулся на студенческую скамью, окончил Бауманское училище и в 1943-м или в 1944 году был распределён на Мотовилихинский пушечный завод — он был специалист по стволам.
Когда мама и отчим, которого я привык называть отцом, поженились, мы переехали в Пермь. В Мотовилиху. Отчим меня очень любил, воспитал как своего сына, дал свою фамилию. Я долго даже не подозревал, что у меня где-то есть другой отец.
— Как его звали?
— Зачем это вам? Я всё равно считаю своим отцом Абрама Юзефовича. Он был очень хороший человек, очень меня любил…
Мы стали жить в Мотовилихе, постепенно продвигаясь к центру города. Так, собственно, я стал пермским жителем.
Константин Долгановский
— Вы несколько раз резко меняли сферу интересов: начинали учиться на мехмате, затем окончили филфак, диссертацию защитили по истории…
— На мехмате я оказался потому, что просто не знал, что существуют какие-то филфаки… Родители мои были очень хорошие, но простые люди. Мама говорила, что, когда мы переехали к отчиму, у него дома было 11 книг — 10 томов «Энциклопедии машиностроения» и «Война и мир». Мама любила читать, любила стихи Блока, Есенина… Но о том, что существуют какие-то филологические факультеты, мне кажется, она тоже не подозревала. Само слово «филология», я думаю, было моим родителям незнакомо, и мне тоже.
Я поступил на мехмат, но быстро бросил учёбу и пошёл работать на Мотовилихинский завод развозчиком инструмента на центральном инструментальном складе. В заводской многотиражке прочитал, что при заводе существует литературное объединение, где собираются поэты, пошёл туда. Вёл это объединение поэт Николай Кинёв, который на меня произвёл неизгладимое впечатление, потому что он знал стихи и сам их сочинял. Тогда я познакомился с другими поэтами — с Надей Пермяковой, будущей Гашевой, Мариной Лебедевой, дочкой директора Мотовилихинского завода… Они все учились на филфаке, и Кинёв тоже был выпускником филфака. От них я узнал, что есть такой факультет, где учатся поэты. Мне тоже захотелось там учиться — я ведь сочинял стихи! Поэтому я оказался на филфаке.
Но, ещё учась там, я писал курсовые работы, связанные или с историей, или с исторической грамматикой. Тогда многие интересовались Древней Русью — как я теперь понимаю, это была форма религиозных исканий русской интеллигенции. Диплом я писал по Древней Руси, по Средневековью. Руководителем была преподаватель по древнерусской литературе, но тема была скорее историческая; когда речь идёт о Средневековье и Античности, не всегда можно разграничить историю и литературу. Если я занимаюсь Плутархом или древнерусскими летописями — что это: история или литература?
Я писал диплом по посланиям Иосифа Волоцкого, предшественника протопопа Аввакума. Одна фраза из посланий Иосифа вошла у меня в роман «Казароза». Не знаю, кому она принадлежит, думаю, он её выписал откуда-то из святоотеческих писаний или из каких-то византийцев. Считаю, что она очень мудрая, звучит так: «Не смерть от болезни, а болезнь от смерти». Понятно, да? Когда человеку пора умереть, то является болезнь. Люди это понимали ещё в начале XVI века.
— Как вы пришли к историческим романам?
— Если у меня есть какой-то талант, то это талант реконструктора. Я — реконструктор. Я обладаю умением видеть некоторые вещи, которые существенны для того, чтобы воссоздать картину прошлого. Это главная составляющая моих способностей.
— Но ведь непросто принять решение начать работу, которая может продлиться не один год?
— Да, это непросто. Но зато ты знаешь, что у тебя будет на годы этот сладкий плен. Ты к нему привыкаешь. Ты с этим живёшь. Это не то, что написание сценария: сценарий ты пишешь, а с прозой ты просто живёшь — в этот мир ушёл, потом вышел из него… Выходить бывает трудно.
Есть писатели, у которых есть свой стиль, творческая манера, — им легче работать, потому что они могут себя ввести в это состояние и начать на автомате писать — потом что-то вычеркнут. У меня нет собственного стиля, для меня всегда важнее то, о чём я пишу, чем то, как я пишу, поэтому я пишу очень мало. Вот эта книга — «Зимняя дорога» — вышла в 2015-м, а предыдущая — «Журавли и карлики» — в 2008-м. Семь лет прошло. Другие за это время написали по семь романов.
— В чём особенность «Зимней дороги», почему этот роман оказался таким важным, в чём вообще важность фигуры колчаковского генерала Анатолия Пепеляева?
— Пепеляев — это та фигура в белом лагере, которая может всем нам быть симпатичной. Ведь среди белых офицеров были всякие люди, в том числе очень жестокие. Сейчас начинается их идеализация: маятник качается, раньше у нас красные были идеальные, теперь белые стали идеальные… Пепеляев действительно вызывает симпатию: своим гуманизмом, своими политическими взглядами — он народник, враг оголтелой реакции, которая существовала в белом лагере. Он религиозный, нравственный человек, он не расстреливал пленных, не подписал ни одного смертного приговора. Другие генералы их пачками подписывали!
Я был у мэра Перми. Хочу установить мемориальную доску на месте, где в 1919 году был лазарет, который был создан при участии генерала Пепеляева и его жены, — это здание Мариинской гимназии, нынче — сельхозакадемия. Финансовые расходы берёт на себя Пермское землячество в Санкт-Петербурге, оно направило официальную бумагу, которая должна уйти на рассмотрение Совета по топонимике.
С Пермью связаны полгода жизни Пепеляева, и очень многие из его людей, из тех, кто потом был с ним в Якутии, — это выходцы из Перми и Пермской губернии.
Висит же доска Блюхеру! Вот я только что её снял на телефон на Сибирской — очень хорошая, красивая доска, раньше я как-то не замечал, что она очень красивая. Я к Блюхеру тоже отношусь с глубоким уважением. Он был замечательный человек. Был, кстати, советником Чан Кайши в 1930-х годах, но мы же не будем его осуждать за это! Почему бы здесь не быть доске Пепеляеву? Это вовсе не значит, что я хочу снять доску Блюхеру.
Мы всё время ходим витками. Сейчас на новом витке поднимается интерес к сталинской теме, примеры — роман Прилепина «Обитель» или роман Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза»: это новый взгляд на сталинские лагеря.
Нам часто говорят, что история переписывается, и это плохо. Но история переписывалась всегда, и не только история Советского Союза. Переписывается история Древнего Рима! Приходят новые историки, появляются новые факты, меняются взгляды… Меняется современность, и мы лучше понимаем прошлое исходя из современности. Это важные книги — «Обитель» и «Зулейха открывает глаза».
Ну, и события Гражданской войны тоже требуют какого-то другого взгляда — чисто человеческого, не идеологического. Поэтому, наверное, «Зимняя дорога» оказалась важной книгой. Ну и, видимо, она попала в резонанс с современной ситуацией, с войной в Донбассе, с событиями на Украине…
«Зимняя дорога» — о бессмысленности гражданских войн. О том, что человек случайно оказывается по ту или иную сторону баррикад, что идеология — это дело десятое; судьба важнее. Я много раз говорил: если вы живёте в 1918 году в Перми, вы попадёте в Красную армию. Если вы в 1918-м живёте в Омске, то вы попадёте к колчаковцам. Обе стороны проводили мобилизацию. Потом, задним числом, вы будете оправдывать своё решение — не захочется признать, что вас, как барана, куда-то погнали, и вы будете говорить: «Я за старую Россию…» — «А я за новый мир и за счастье трудящихся…» А на самом деле это всё случай, и те же люди могли оказаться по другую сторону линии фронта, и в этом тоже ужас Гражданской войны.
— А как же быть с истиной? Она в исторической науке вообще невозможна?
— А что такое истина?
— Истина — это факты.
— Ну, факты мы можем установить… Трактовки меняются, а факты нет. Если Куликовская битва была тогда-то — то она тогда и была. Можно к ней по-разному относиться, но то, что она была такого-то числа и в таком-то месте, обычно не подвергается сомнению. Пермь была взята белыми в декабре 1918 года, а оставлена в июне 1919-го. Какие части тут воевали, что и как — всё известно. А кто что чувствовал? Ну…
— Как вы относитесь к шумихе с ревизией истории — точнее, с законами о её запрете?
— Я противник всяких запретов, но, с другой стороны, государство всегда накладывало свою руку на историю — любое государство, начиная с античных полисов, и во времена Ивана Грозного, и в современном мире: это государственный ресурс, и вряд ли найдётся такое идеальное государство, которое не будет этого делать. Для меня важно, чтобы государство знало свои границы и не вмешивалось в академическую науку, как это было в 1940—1950-е годы, когда даже академическая история была несвободна от идеологического давления. Академическая история должна быть свободна, а школьные учебники — это школьные учебники.
— Какие сюжеты вас сейчас занимают? Что у вас в голове?
— В голове у меня — возможная экранизация одной моей старой повести. Пока не буду говорить какой.
Подпишитесь на наш Telegram-канал и будьте в курсе главных новостей.