Мария Гунько: «Из маленьких городов жители уезжают в 90% случаев»
Урбанист и научный сотрудник Института географии РАН — о том, почему города теряют население и никак не учитывают это в своём развитии
— Мария, вы занимаетесь исследованием сжимающихся городов. Что это такое? На какие города распространяется тенденция?
— В русском языке у термина shrinking city нет устоявшегося перевода. Кто-то говорит про сжимающийся город, кто-то — про убывающий город. Сейчас мы с коллегами больше склоняемся ко второму варианту — по той простой причине, что в последнее время термин «сжимающийся город» у нас экспроприировали правительственные структуры, которые хотят проводить политику по управляемому сжатию территорий. На наш взгляд, исход этого может быть очень похож на печальную историю с неперспективными деревнями, поэтому хочется дистанцироваться.
Убывание городов — это развитие, противоположное росту. Наиболее характерная для него черта — снижение численности населения. Длительное и значительное. Такие города есть почти во всех странах мира: в США, Японии, Китае, странах ЕС и т. д. Критерии длительности и значительности зависят от регионального контекста. Во Франции, например, значительно — это 0,1% в год. А для России мы говорим про 1% в год. Что касается длительности, то мы берём за основу весь постсоветский период, с момента последней советской переписи населения 1989 года.
Города в России убывают ввиду как глобальных, так и региональных причин. Так, снижение рождаемости ввиду второго демографического перехода и интенсификация миграционных потоков — общемировые тенденции. К российской специфике можно отнести особенность демографической структуры населения, на которой «отпечатались» все кризисы ХХ века —революция, войны, голод, репрессии. Ввиду этого у нас рождаемость периодически снижается, и это повторяется через поколение. Далее — высокая смертность, особенно у мужчин в трудоспособном возрасте. Вопреки расхожему мнению, экономические кризисы 1990-х лишь ухудшили демографические тренды, но не явились их причиной.
В России из 1100 городов 700 теряют население. Как правило, это города небольшие. Из городов, численность населения которых менее 100 тыс. человек, жители уезжают в 90% случаев.
С точки зрения географии, убывающие города есть везде, даже в миграционно привлекательных Московской области и регионах юга России (например, Ростовской, Волгоградской областях), но тенденция ярче на севере и на востоке страны. В одних городах ведущей причиной депопуляции является превышение смертности над рождаемостью, в других — миграция, в третьих оба фактора действуют одновременно. Именно убывающих городов последней категории большинство.
— Можете привести примеры таких городов?
— На севере причиной убывания городов в основном является миграция. Это, например, Воркута, Мурманск, Магадан. В староосвоенных городах Центральной России потеря жителей идёт за счёт высокой смертности и низкой рождаемости.
Но депопуляция — это не проблема сама по себе. Это такая черта развития. Проблемой она становится, когда приводит к негативным последствиям. Эти последствия можно разделить на две группы: трансформация городской среды, когда в городе появляются «пустоты», и экономические проблемы, спровоцированные снижением численности людей трудоспособного возраста. Мы с коллегами исследуем именно последствия депопуляции для городской среды. Анализируем, каким образом городское планирование отвечает или не отвечает на демографические вызовы.
— Я правильно понимаю, что большинство российских городов в своей стратегической планировочной деятельности эти тенденции не учитывают? Все, напротив, борются за жителя и уверены, что если построить дороги и гостиницы, то к ним переедут жители всех соседних областей?
— Да, именно так. В мировой научной литературе позиционируется, что город сам является активной единицей: он может проводить независимую политику в отношении тех вопросов и проблем, которые в нём возникают. Но в России это очевидно не так. Города не могут (и не хотят) сами проводить какую-то адекватную и финансово обеспеченную политику по развитию городской среды в условиях депопуляции. Те вопросы, которые можно игнорировать в городской политике и городском планировании, естественно, игнорируются. Написали в Стратегии социально-экономического развития, что город должен увеличиться на N жителей, и зафиксировали в генплане, что надо построить N кв. м. А будет ли это осуществлено, никто не следит.
— По моим ощущениям, в последние лет 15 города только и знают, что борются за жителя.
— Мой любимый пример с Игаркой в Красноярском крае. В период 1989—2012 годов город потерял 68% жителей. В 2012 году там действовали две программы по переселению из районов Крайнего Севера (федеральная и региональная). Однако в генеральном плане, принятом в том же году, прогнозировалось увеличение численности населения города.
Это такой устоявшийся стереотип, что рост — это хорошо, а убыль — признак неполноценности. Но даже в городах и регионах, где с депопуляцией смирились, сложно проводить специализированную политику. В Магаданской области нет ни одного города, который бы не терял население. В стратегии социально-экономического развития региона написано: да, тенденция суровая, необходимо оптимизировать инфраструктуру, сеть населённых пунктов, развивать удалённое образование, создавать выездные бригады медицинской помощи. А заканчивают они констатацией, что не могут проводить такую политику без федеральной поддержки. Дело в том, что на национальном уровне у нас в повестке — увеличение численности населения, а все существующие инструменты планирования нацелены на управление ростом.
— Пермь учитывает эти тенденции в своей планировочной деятельности?
— С 2010 года в Перми наблюдается устойчивое увеличение численности населения, с 2011 года — естественный прирост. Так что пока Пермь — город растущий. Хотя в 2018 году смертность опять стала выше рождаемости. Компенсировать тенденцию в текущих условиях может только миграционный прирост.
Но вот во всех остальных городах края, за исключением Перми, с 1989 года численность населения снижалась. Чемпионы — это Кизел и Гремячинск, которые потеряли 60% населения. Губаха потеряла 46%, Чёрмоз — 41%, Александровск — 47%. Но в планировочных документах этих городов риски депопуляции для городской среды, экономики и рынка недвижимости не оцениваются.
— Что делать с вымирающими районами?
— Хороший вопрос, но на него нет однозначного ответа. Это про баланс социальной ответственности и экономических интересов. Мне кажется, что нужно оставить мечты об увеличении численности населения. Для многих периферийных малых территорий в текущих условиях это нереально. Нужно уделить внимание адаптации к долговременному тренду. В идеальном мире инфраструктуру и минимальный комфорт нужно поддерживать, пока ещё жители остаются. А люди могут оставаться даже в самых депрессивных городах и сёлах по причине локального патриотизма и привязанности к месту, важности локальных социальных взаимодействий.
— А можно ли вообще вдохнуть жизнь в умирающие малые города?
— Важно понимать, что есть целая когорта акторов, которые могут способствовать новым направлениям городского развития. Моногорода могут быть успешны в этом плане, потому что помимо городской администрации там есть второй крупный актор — градообразующие предприятия. И если это социально ответственное предприятие с какими-то активными управленцами, может получиться что-то интересное. Например, Выкса в Нижегородской области. Акционеры холдинга «Объединённая металлургическая компания» в 2011 году запустили здесь фестиваль городского искусства «Арт-Овраг», который, по сути, сделал город столицей стрит-арта в России. На протяжении почти 10 лет повестка фестиваля меняется, она переходит от просто фестиваля городского искусства к партиципаторному развитию. В городе открылось общественное пространство с библиотекой, всё чаще к планированию фестиваля привлекают местных жителей. Плюс инициатива «Арт-дворы»: а-ля комфортная городская среда, только при поддержке ОМК и с активным участием жителей. Фестиваль проходит в июне, наплыв туристов большой — в местной гостинице реально нет мест. Но насколько это устойчиво? Есть ощущение, что в случае какого-то экономического кризиса фестиваль будет последним мероприятием, которое будет спасать предприятие. Хотя инициатива интересная.
Другой пример связан с малым бизнесом. Подмосковная Коломна — типичный постсоветский гибрид исторического и промышленного города. В какой-то момент две женщины-предпринимательницы возродили производство пастилы из яблок, старинный промысел, который там существовал долгое время. И это стало не только их собственной бизнес-историей, но и историей возрождения исторической идентичности Коломны. Вслед за производством пастилы стали развиваться иммерсионные музеи — музейная фабрика пастилы, музей-магазин «Калачная»; креативные пространства — «Арткоммуналка. Ерофеев и другие», «Патефонка». Подтянулся сервисный бизнес. Сейчас в Коломну переезжают креативные молодые люди, а цены на жильё, особенно в исторической части города, заметно выросли.
— Но это, по сути, либо воля промышленных гигантов, у которых развитие бизнеса прямо связано с процессами в городе, либо частная предпринимательская инициатива. Способны ли жители сами придумать такие идеи?
— Если мы говорим про рядовых граждан, а не музейщиков, предпринимателей и прочих креативных деятелей, то каких-то известных низовых инициатив в России я не знаю. Есть, конечно, локальный активизм, но это скорее решение насущных проблем, на которые власти не обращают внимания (например, жители сами асфальтируют дорогу). Либо это городские конфликты, когда сообщество борется против кого-то. Повторюсь, каких-то известных низовых инициатив я не знаю. Но Россия большая, может быть, они и есть где-то.
На эту тему я недавно смотрела материал про Финляндию. Есть там совсем маленький городок Пуоланка, около 2,5 тыс. человек. Это поистине депрессивное местечко, где особо нечем заняться и откуда уезжает население. И внимание со стороны СМИ к ним всегда в негативном ключе: «есть Пуоланка, там всё плохо». Жители решили сделать это своим брендом. Теперь Пуоланка брендируется как мировой центр пессимизма. Здесь есть фестиваль пессимизма, дни пессимизма. Посыл простой: «Мы будем самыми лучшими в том, чтобы быть самыми худшими». Про них есть забавные ролики на Youtube. И со временем это стало привлекать туристов. Конечно, проблемы города не решены, люди всё равно оттуда уезжают. Но, как говорит главный местный пессимист: да, мы умрём, но зато умрём так, что наделаем много шума, и о нас будут помнить. Вот такая низовая инициатива.
— То есть у нас в стране людям идею надо предложить и найти под неё спонсоров, а потом долго убеждать, что это сработает, как было с пермской культурной столицей?
— С одной стороны, да, в том числе и мои примеры историй российских городов выглядят как навязанная повестка. Но другой нет. Да и в целом, кажется, местным жителям сложно сформировать свой интерес. Весной мы проводили опрос в одном из малых городов. Респонденты жалуются, что всё плохо, а на вопрос, что именно, ответить не могут. В принципе у меня нет ощущения, что обычные рядовые жители заинтересованы в городском развитии. Конечно, все хотят жить в комфортном красивом городе, где есть работа и возможности, но как-то в это вкладываться (хотя бы артикулировать, чего хочется) не могут. Наверное, нужен медиатор между теми, кто имеет ресурсы, и местным сообществом. Потому что важно, чтобы идеи развития были близки местным жителям.
— Как вы относитесь к программе формирования комфортной городской среды? Она способна разукрасить серые российские города или это просто спешное латание дыр?
— Скорее, второй вариант. Её цели и финансирование явно направлены именно на небольшие, быстрые средовые улучшения, которые хорошо заметны, вроде детских/спортивных площадок. А значит, несут в себе политические выгоды при минимальных усилиях. Если говорить о реальном комфорте в городе — это вопрос работы с неоднородностью среды, с инфраструктурой и жильём. Тут нужен гораздо более комплексный подход, гораздо больше средств и, главное, стратегическое видение, а не тактические меры.
В том виде, в котором проект принят сейчас, — это история московского благоустройства. Те проекты, которые мы видим в городах, «обкатывались» в Москве. Но в большинстве российских городов — другие ресурсы и проблемы. Пока же речь идёт о минимальном благоустройстве. Суть программы не соответствует своему названию. Жителей не спрашивают, чего они хотят, что они вкладывают в понятие комфорта. Поэтому моё отношение таково: хорошо, что программа появилась, это хотя бы дискуссия о качественных характеристиках городов, а не только о квадратных метрах. Но в том виде, в котором она существует, её явно недостаточно.
— Ну как же, в самом паспорте нацпроекта прописаны показатели вовлечения жителей, совместное составление проектов, рейтинговое голосование, для того чтобы определить приоритетность тех или иных работ.
— Это участие в большей степени манипуляция. Спрашивают «Как вы хотите обустроить (условный) парк?», а не «Хотите ли вы парк?» Идёт обсуждение каких-то мелочей: где лавочки поставить, где фонари.
— Но вы же сами говорили про безынициативность населения. Так мы вообще в тупик зайдём.
— Пассивность есть, но это не значит, что не надо проводить работы по подключению жителей. Ключ к успеху — в установлении доверительных отношений между жителями и городскими властями. В умении задавать вопросы, слушать и слышать ответы. Выстраивание таких отношений — долгий процесс. Но в том виде, в котором проекты в рамках программы формирования комфортной среды обсуждаются сегодня, развитие реальной вовлечённости не происходит.
— Как, с вашей точки зрения, выглядит идеальная стратегия долгосрочного городского планирования?
— Она должна быть построена на качественном анализе данных о городе. На его основе у города должно быть понимание: мы — такие-то, идём туда-то и для развития нам надо то и то. Если это будет, остальное приложится. Развитие города не будет хаотичным.