«Пермь — это почти Калифорния»
Сценарист и кинорежиссёр Любовь Мульменко — о родном городе, о своём новом фильме и о судьбе литературы в эпоху «цифровой революции»
В Перми прошли съёмки фильма «Фрау» о любви балерины и романтичного, но простодушного парня, работающего в магазине «Охотник и рыболов». Это уже вторая полнометражная картина Любови Мульменко — режиссёра, сценариста, писателя, драматурга, которую мы помним как пермскую журналистку, даже когда она завоёвывает призы международных фестивалей. Сразу после окончания съёмок, в начале сентября, Любовь Мульменко дала интервью «Новому компаньону», с которым когда-то сотрудничала как журналист.
— Что за фильм «Фрау» и в каком состоянии его производство?
— Действие «Фрау» происходит в течение полугода, начинается летом, а заканчивается поздней зимой; в фильме есть «вырванное время» — оставшиеся за кадром несколько месяцев. Мы сейчас сняли летнюю часть — это две трети истории, а финал будем снимать в феврале. До конца года мы смонтируем то, что сняли летом, так что у нас останется совсем немного монтажных работ после зимнего блока.
— Что за история рассказана в фильме и как она вам в голову пришла?
— Попытаться понять, как тебе пришла в голову та или иная идея, — это отдельная работа: идея же не одномоментно приходит, а как бы накапливается и потом однажды формулируется. Я исходила из того, что мне хочется снять что-то на Урале. Я заранее думаю о том, где предстоит работать: съёмки — это правда тяжело, и, чтобы это выдержать, нужно вдохновляться местом, где ты это делаешь; даже не вдохновляться, а просто испытывать к нему сильные чувства. Первый фильм («Дунай». — Ред.) я сняла в Сербии, второй снимаю на Урале.
Несколько лет назад у меня вышла книжка «Весёлые истории о панике» (18+), и там есть рассказ «Фрау». В нём всё не совсем так, как в фильме, но сеттинг похожий: главный герой работает в магазине «Охотник и рыболов», он влюбляется в девушку из совершенно другого мира, и они вместе пытаются что-то из этого соорудить. Но там и героиня с другим бэкграундом и характером, и развивается история по-другому.
Фильм «Фрау» — это такая поэма о Перми. Я выбирала для съёмок те локации, где сохранились фрагменты моего детства. Меня интересовали старые дворики Мотовилихи и Закамска; неожиданно для меня в Балатово нашлись такие дворы, где дети до сих пор ещё играют в подвижные игры, где сохранились турники, карусельки такие тяжёлые, железные, палисаднички…
— Фантастика!
— Я охотилась за такой вневременной фактурой. Это не моя прихоть, а прихоть главного героя, который очень-очень любит всё старинное, — это такой романтичный герой в теле довольно брутального парня.
Для одной сцены мне нужен был парк аттракционов. Горьковский парк не подошёл, потому что он недостаточно старенький в нужном мне смысле, и поэтому мы снимали в Закамске.
— Вы довольны работой в Перми?
— Мне очень хочется, чтобы люди об этом узнали: вся московско-питерская часть съёмочной группы в восторге от пермской. Когда кино снимается в экспедиции и администрация на месте набирает нужных людей, это всегда непросто и в некотором смысле опасно. Ты же не знаешь местный рынок труда, а в Перми съёмки начали проходить систематически не так давно, это рынок не такой уж большой: ты не можешь выбрать ассистента из пяти, скажем, кандидатур — есть два человека или вообще один, который это умеет делать. Мы доверились рекомендациям Пермской кинокомиссии, и в кастинге пермской части группы не было ни одного провала.
Ещё в Перми очень классная массовка, а классная массовка — это редкость! В Москве люди, которые постоянно работают в массовке, у которых это основной источник дохода, как правило, не совсем в себе. Ну, то есть человек добровольно выбирает изо дня в день часами сидеть в гриме-костюме в нужной позе или ходить туда-сюда по улице, скучая и в дубле, и особенно между дублями. Поэтому профессиональная массовка обычно очень уставшая, для неё съёмки в кино — это рутина, и в кадре это очень видно. В «Дунае» мы принципиально не использовали профессиональную массовку, а звали знакомых, которые никогда в кино не снимались, им было интересно, в этом была какая-то энергия.
В фильме «Фрау» есть массовая сцена свадьбы, и я очень за неё переживала. Там полсотни гостей разных возрастов и типажей, и я физически не смогла бы закрыть все позиции знакомыми пермяками. То есть я изначально была обречена на массовку, на 50 не знакомых между собой людей, которые просто сидят за столом 12 часов, и иногда их заставляют плясать, чокаться, всё такое… Откуда там взяться энергии веселья? Но пермский бригадир массовки собрал невероятно энергичную и разношёрстную компанию в диапазоне от 20 до 60 лет, они все перезнакомились и начали по-настоящему органично веселиться на свадьбе.
Вообще, наша съёмочная группа полюбила Пермь страшно. Тут ещё август выдался нетипично тёплый для Перми, и они говорят: «Слушай, ну Пермь — это же Калифорния! Это же какой-то город-курорт на берегу пусть не моря, но огромного водоёма!» Наши ребята много гуляли в свободное от съёмок время и восхищались: в Перми так много зелени, в Перми все делают что хотят, ночью в самом центре города останавливаются машины, перегораживают улицы, люди выходят и танцуют. Такое ощущение, что Пермь — рай на земле, островок свободы, и нужно всю Россию переделать по образу и подобию Перми! Понятно, что это такой приподнятый, туристический взгляд на Пермь, но мне всё равно было приятно.
— А как современная Пермь со стороны выглядит? Живым, разнообразным, культурным городом или унылым и заскорузлым?
— Зависит от времени года. Летом Пермь совершенно не выглядит заскорузлой, а выглядит довольно курортно и бодро — такой её сейчас и увидели ребята из киногруппы. Но я помню, как приехала в Пермь в ноябре пару лет назад и заметила какую-то амортизацию, чисто механическую, как будто всё изнашивается и не меняется на новое. Или меняется, но так неудачно, что лучше бы уж оставили как есть.
Как, с одной стороны, починить-обновить то, что уже объективно устарело, но при этом сохранить его неповторимость? Это большое искусство, и мало где получается. Например, в Белграде набережную Дуная наполовину перестроили, наполовину оставили, как было. Новая часть — это такая хипстерская набережная с велодорожками, очень скучная, вообще непохожая на Белград, никак не обыгрывающая его «фишки», а старая набережная — обшарпанная, но очень трогательная. Я понимаю, что до неё тоже доберутся, и мне от этого грустно.
В Перми довольно удачно сделали набережную, правда, там какие-то смешные киоски с едой, все одинаковые, аккуратные и скучные. Мне больше нравится эклектика, когда за дизайном каждого киоска стоит конкретный человек. Он сам придумал тут шаньгами торговать, и сам придумал, как должна выглядеть его палатка. В этом есть свобода, пусть даже у хозяина неидеальный вкус. Короче, унифицированная уличная среда не нравится мне примерно по тем же причинам, что и школьная форма и вообще все спущенные сверху «формы», убивающие индивидуальность.
Поэтому нужный мне по сюжету для «Фрау» кусочек набережной я снимала не на отремонтированном участке, а далеко за Речным вокзалом, вплотную к «Мотовилихинским заводам», где такие бетонные плиты, деревянные заборы и дебаркадеры стоят. Очень индивидуально стоят!
— Я вас очень хорошо помню молодой пермской журналисткой. Вы проделали такой большой путь! Это было трудно?
— Нет! Я просто люблю интересную работу, а интересная работа почти всегда сложная, потому что нужно же повышать градус её интересности через её усложнение. Быть режиссёром сложнее, чем писать сценарии; в рамках профессии режиссёра тоже можно изобретать кино всё более изощрённое. Мой второй фильм технически сложнее, чем первый, и он потребовал большего мастерства от всех цехов, не только от меня.
Я никогда не конструировала свою карьеру. Чтобы сказать, что у меня был какой-то «путь», я должна была его себе запрограммировать и дальше по нему идти, а я довольно стихийно живу — во всех сферах.
— Но ведь какие-то решения приходилось принимать, наверняка пришлось чем-то жертвовать, от чего-то отказываться, расставаться…
— Мне было жаль, наверное, расстаться с Пермью. Вообще-то я не планировала из неё переезжать. У меня чудесная компания была в Перми, она частично осталась, некоторые мои пермские друзья переехали и стали уже моими московскими друзьями, а кто-то уехал ещё дальше… Но я не могу сказать, что переезд дался мне очень сложно, потому что последние два года в Перми я жила уже на два города, и вообще я не специалист по сложным выборам и решениям. Если я принимаю какое-то решение, значит, оно уже точно необходимое.
— Вы продолжаете часто бывать в Перми?
— Эммм… Боюсь, что это уже не так. Я переехала в Москву в 2011 году, и первые лет шесть я ездила довольно часто, но в какой-то момент поездки в Пермь перестали быть чистым фестивалем детства и дружбы, потому что какие-то мои друзья уехали, потому что умерла моя бабушка… Я приезжала домой и видела, что всё уже не то. Ощущение, что Пермь твоего детства не меняется, — оно очень успокаивающе; а когда она начала меняться, это стало доставлять беспокойство. Я в принципе не против беспокойства, просто теперь поездки в Пермь подразумевают какую-то внутреннюю работу. Я такой работы и в Москве много произвожу, поэтому на Пермь стали нужны какие-то силы дополнительные, и я приезжаю, когда могу это себе позволить эмоционально.
— Вы начинали творческую деятельность как театральный драматург. Почему теперь — кино?
— В театре я оказалась довольно случайно. Честно говоря, я никогда особенно не любила театр — я любила литературу. Я писала прозу и пошла в журналистику, потому что это был способ реализовать любовь к написанию текстов. Потом я прочитала — именно прочитала, а не увидела в театре — какое-то количество пьес Сигарева, Курочкина, Пряжко, училась на курсах арт-критики питерского института Pro Arte. Там нам читали курс по новой драме, и мне стало интересно попробовать эту форму: не для того, чтобы меня ставили в театре, а для того, чтобы кто-то читал мои пьесы глазами. Я написала пьесу «Ноль один» (18+), отправила её на фестиваль «Любимовка» для начинающих драматургов, и её взяли в программу. Там я познакомилась с кучей людей, которые стали самыми важными людьми в моей профессиональной жизни: с Мариной Разбежкиной, с Михаилом Угаровым…
Мне стали заказывать пьесы, приглашать на какие-то лаборатории, и я радостно туда двинулась, но не была удовлетворена до конца ни результатами своей работы как драматурга, ни постановками. Мне всё время казалось, что можно было сделать лучше, что я не чувствую театр достаточно хорошо, чтобы для него писать. Когда я пишу сценарии, я сразу представляю себе все сцены — монтажно, пластически, ритмически, и мне поэтому легко писать. Я всё сразу вижу у себя в голове, а спектакль я в голове не вижу.
Когда я пишу прозу, мне тоже классно, потому что я хозяйка, я строю этот домик одна, а не коллективно, как в кино или театре. Формат пьесы — он для меня странный, он как бы зависает между прозой и кино, и мне это не подходит, я просто не чувствую себя счастливой, когда пишу для театра.
— Как человек, любящий тексты, как вы себя ощущаете в современном мире, где всё меньше людей читает, сокращается количество бумажных изданий, стремительно сокращается журналистика, всё это превращается во что-то другое, появляются какие-то другие носители информации, новые генерации воспринимают информацию через другие носители... Как в этой реальности ощущают себя пишущие люди?
— По-моему, бумагу пытаются похоронить уже лет 15, и наверняка, когда мы с вами вместе сидели на какой-нибудь пермской книжной ярмарке, этот тезис звучал от кого-то. Но даже виниловые пластинки, будучи совершенно нефункциональными, выжили, и плёночные фотоаппараты тоже остались. Просто это дорого, это нишевая такая штука.
Если отвлечься от носителя — неважно, бумага это или монитор, — мне кажется, что люди стали читать не меньше, а больше, и они стали больше писать. То, что люди ведут маленькие СМИ имени себя в телеграме, инстаграме, фейсбуке (соцсети Instagram и Facebook запрещены в РФ. 21.03.2022, компания Meta признана в России экстремистской организацией), везде; читают и смотрят огромное количество чужого контента — это всё приводит к «среднему по больнице» улучшению качества письма. Наверное, сегодня читают меньше художественной литературы и больше нон-фикшн в диапазоне от научпопа до колонок, интервью и репортажей. Если раньше какие-нибудь аналитические материалы читали только самые социально озабоченные люди, то сейчас их аудитория выросла. Люди хотят больше знать о мире и времени, в котором живут. Потребность в информации сейчас выше, чем потребность в художественном образе.
— Ну, а как же быть художественной литературе, какова её судьба? Екатерина Дёготь, искусствовед, специалист по современному искусству, считает, что живопись неактуальна и фактически прекратила своё существование. Она смотрит на это философски, потому что были же времена, и не так уж давно, скажем, в античности, когда живописи не было. Вот скульптура была, а живописи не было. И ничего, человечество существовало, развивалось. Стало быть, совсем она не обязательно должна быть. Может, с литературой что-то такое же, эволюционное?
— Я думаю, что необходимость рассказывать и воспринимать истории — она всё-таки базовая, но и потребность рисовать картинки никуда не делась. Есть ведь, например, комиксы, где живопись встречается с нарративом, или граффити — «наскальная живопись» нового времени. Я вообще мало беспокоюсь за искусство, и бесполезно с ним что-то пытаться сделать во имя «сохранения». Это как переживать за «великий русский язык», потому что в нём слишком много, например, заимствований или мата. Язык разберётся, что ему надо. К счастью, невозможно никак регулировать ни его, ни людей, которые на нём говорят.
Подпишитесь на наш Telegram-канал и будьте в курсе главных новостей.