Юлия Баталина

редактор отдела культуры ИД «Компаньон»

---

«Театр — он против тьмы»

Звезда Театра-Театра Альберт Макаров — о трудном детстве, сложностях взаимодействия со зрителем и потребности в доброте

28 августа 2023 г.

Поделиться

Твитнуть

Альберт Макаров за те семь лет, что он работает в Пермском академическом Театре-Театре, сыграл главных ролей, пожалуй, больше, чем любой его коллега. В искусстве подсчёты — неблагодарное дело, тем более что играет Альберт, как правило, не те роли, что пишутся в первой строчке в программке, а те, что во второй: Иуда в Jesus Christ Superstar, Креонт в «Антигоне»… Однако у него любая роль становится центральной. «Притягивать к себе внимание», «играть на разрыв» — любой театральный штамп в этом случае обрастает плотью и наполняется новым смыслом. Актёрская безупречность, полная самоотдача, плюс к тому — выдающийся профессионализм и музыкальность… Театру с ним очень повезло.

Макаров — самый харизматичный из театральных злодеев и мастер моноспектакля, но он не любит подобных определений, считая, что они обедняют его актёрскую палитру, и это справедливо.

Минувший театральный сезон можно считать «сезоном Макарова»: 2 июня он отпраздновал юбилей и в его честь выпустил спектакль-концерт, спектакль-исповедь, в котором рассказывает о своём сложном жизненном пути и с небольшим музыкальным ансамблем поёт песни, каждая из которых пришла в этот спектакль не случайно. Сценарий, постановка — всё делал сам Макаров, при этом он скромно утверждает, что ни в коем случае не режиссёр.

Сорокалетие праздновать не принято, но Альберту до этого нет дела: он считает, что ему есть что сказать зрителю в эту важную для него дату.

— Вы — из тех артистов, которые любят говорить со зрителем напрямую, открыто и очень искренне. Это редкое качество: большинство ваших коллег выстраивают между собой и залом пресловутую «четвёртую стену». Что это: свойство вашего характера или особая школа?

— И то и другое. Отдел развития нашего театра называет меня «самым социальным из актёров»: в соцсетях все высказывания по поводу моей работы и все её оценки я нахожу мгновенно. Мне очень важна обратная связь. Не в том смысле, как в фильме «Домашний арест», где Роман Мадянов в роли губернатора выкладывал фотки в соцсети и требовал, чтобы помощник считал лайки. Нет, не в этом смысле. Мне очень важна реакция аудитории. Я люблю, когда меня ругают; ну, и когда хвалят, тоже люблю.

Школа тоже важна — петербургская. В Перми театральный вуз учит студентов помнить об этой чёртовой «четвёртой стене», абстрагироваться от зала. Меня же в Петербурге учили, находясь на сцене, слушать дыхание зала. Мы зрителей не видим, мы как слепые — мы слышим. Видим только гаджеты включающиеся… Иногда видишь человека, которого ты пригласил или который очень просился прийти, а он сидит в телефоне…

Меня учили так: если в зале кто-то отвлёкся, то это прежде всего твоя вина. Значит, что-то ты на сцене делаешь неправильно. Очень важно для артиста удерживать внимание.

— Как складывался ваш творческий путь?

— Это долгая история… Я воспитывался в детском доме. Отца у меня не было, а мама умерла, когда мне было пять лет. Я помню её очень отчётливо. Она умирала от рака и вся была покрыта метастазами. Вот эти детские ощущения: мама сине-зелёная, как ёлочка… Ей было очень больно, настолько больно, что она не хотела меня видеть. Лекарств обезболивающих не было, и она всё время просила водки, чтобы заглушить эту боль.

Детский дом — это отдельная история. Спустя много-много лет я понял, что должен быть благодарен судьбе за ту трещину, которая прошла по моей жизни. Если бы не было детского дома, той боли, которую я там пережил, я бы не сформировался, я бы не сыграл своих героев: играть боль внутри человека — это мне очень понятно. Детский дом, девяностые годы…

В начале девяностых годов в детских учреждениях была ещё жива своеобразная система наказаний. Я одну воспитательницу назвал «сукой» — и я от этого мнения до сих пор не отказываюсь — и меня в наказание на полтора месяца отправили на Банную гору. Что такое Банная гора, детское отделение? Там лежали и сума­сшедшие, и совершенно нормальные дети, просто подростки! В этом возрасте чего не бывает? Человек 150 в общем помещении, огромном, как стадион. Там можно было на самом деле сойти с ума. За плохое поведение там делали уколы в ноги, от которых ляжки раздувались, и это была дикая боль. И это дети! Детский ГУЛАГ…

Но произошло чудо: я подружился с медсестрой. Она приносила мне книги Крапивина. Это моё спасение было. Потом, через многие годы, я с Владиславом Петровичем познакомился и рассказал ему об этом. А позже в моей жизни появились поэты — Давид Самойлов, Юрий Левитанский, композиторы — Андрей Петров, Виктор Лебедев… Я с ними был знаком, мы уже профессионально общались.

У нас в детском доме в Закамске была прекрасная школа искусств, там была театральная студия, музыкальная студия и очень много кружков.

Может, интерес к искусству был мамой заложен, ушедшей от меня. Она хорошо рисовала, и её картины, говорят, хранятся в Суксунском музее. В общем, тяга к искусству — это от неё. Я с огромным увлечением занимался театром и музыкой — это была моя попытка убежать от жестокой реальности, и это сегодня объединяет меня со зрителями, это наш общий «побег».

В старших классах все мои сверстники разошлись по ПТУ, а я понял, что не хочу быть слесарем или поваром. Я пошёл на подготовительные курсы в Пермский институт культуры. Мастерскую при Театре юного зрителя тогда набирал Михаил Юрьевич Скоморохов — я рассказываю этот эпизод в спектакле «Вертинский». Я год отучился у Михаила Юрьевича, потом перешёл к Виктору Афанасьевичу Ильеву, а Ильев сказал: «А поезжай-ка в Петербург».

В том году пять театров в Питере набирали школы-студии. Я поехал поступать в Питер… Было 92 человека на место! А я с отборочной консультации перелетел сразу на третий тур. Такое редко бывает! Поступил к Юрию Михайловичу Красовскому, у него отучился и поступил ко Льву Додину в МДТ — Театр Европы. Именно Додина я считаю своим учителем в профессии.

Потом я снимался в кино, работал в церкви — пономарём, там ведь большое пространство, и для чтения литургических текстов надо хорошо владеть голосом, обладать хорошей дикцией, а ещё знать церковнославянский язык…

Из МДТ я ушёл в Театр на Васильевском, снимался. Про большинство ролей в сериалах я стараюсь забыть, но есть один хороший фильм — «Бумажный солдат» Алексея Германа-

младшего — с Чулпан Хаматовой и Мерабом Нинидзе. Я играл Валентина Бондаренко — космонавта, который сгорел в барокамере. Это исторический факт. Вот это была настоящая работа… Когда мы снимали смерть, мы целую неделю записывали звук смерти, как я задыхаюсь. Неделю!

— Как же вы оказались в Кудымкаре, в Коми-Пермяцком драматическом театре?

— О, это самый весёлый период моей жизни! Директор театра Анатолий Пахомович Четин тоже учился в Ленинграде — он выпускник ЛГИТМИКа; он меня принял и дал мне полную свободу. Я привёз туда два проекта и двух режиссёров, мы сделали с ними два спектакля… Я очень благодарен Четину и очень люблю этот период своей жизни, часто его вспоминаю.

Через некоторое время мне сказали, что мной интересуется Борис Леонидович Мильграм…

— Насколько мне известно, Мильграм заинтересовался вами после спектакля «Последняя ночь последнего царя», который вы показали на первом фестивале моноспектак­лей «МОНОfest»…

— Я этот спектакль сделал в Петербурге без режиссёра, сам, помня слова Додина о том, что живая реакция живого сердца порой важнее самых навороченных сценических конструкций и сотни человек на сцене. Я не режиссёр. Я артист, а «Последняя ночь последнего царя» — это моё актёрское высказывание. Это акция. Меня учили в Петербурге, что любой выход на сцену — это актёрская акция.

Но Мильграм меня увидел не в этом спектакле. Я сам ему позвонил и предложил встретиться.

Я по жизни человек негромкий. Меня многие в толпе не узнают: меня не слышно, не видно… И вот я пришёл к Мильграму в кабинет. Он сидит напротив. Я такой спокойный, вялый… Через минуту он говорит: «Я думал, ты как-то иначе выглядишь! Оставь контакты у секретаря, я перезвоню».

Я понял, что меня отшивают, и сказал: «Вы мне выделили 15 минут, а общались мы с вами всего две минуты. У меня есть ещё 13! Пойдёмте в репетиционный зал, где фортепиано, я вам пару песен спою». И мы просидели два с половиной часа! Нашлась и гитара… Я стал петь, рассказывать, и он включился! Он тут же позвонил Тать­яне Виноградовой (музыкальному руководителю театра. — Ред.), которая была очень недовольна: она была в отпуске, а он её вызвал.

И всё! Восьмой год я в Театре-Театре.

— Ваш концертный репертуар как будто старше вас: все эти бардовские песни, стихи поэтов-шестидесятников, классическая советская эстрада, песни из кино… Почему у вас сформировался такой вкус?

— Из детского дома. У меня в группе ребята слушали Петлюру, шансон… Для меня это пытка была. Старшаки врубали посреди ночи, после отбоя… А у меня был проигрыватель с пластинками — помните, синие «кругозоровские»? Визбор, Окуджава… Меня часто спрашивают: ты откуда все эти бардовские песни помнишь? А я ещё успел застать даже самиздатовские пластинки — на рентгеновских снимках. Я всё это слушал.

— Вы любите моноспектакли… Почему?

— Я не люблю моноспектакли…

— Как так? Вы же мастер этого жанра! Не так много актёров, которые могут в одиночку держать зал в течение часа, полутора, двух часов… А вы держите. Это редкое качество.

— Выйти на сцену в одиночку — для этого многое должно совпасть: тема, время, а главное — должно быть то, что хочется сказать, то, что тебя будоражит и не даёт спокойно жить. Только тогда публика подключается.

— Ваши роли очень энергозатратные. Где вы берёте эту энергию? В чём её источник?

— В тишине. Раньше заряжался алкоголем… Алкоголь был для меня тишиной…

— Серьёзно?

— Ещё как! О-хо-хо!

У Андрея Вознесенского есть такие строки:

— И как удалось победить алкоголь?

— А просто некогда стало и неинтересно…

— Есть что-то, что вы хотели бы сделать, но ещё не сделали?

— В сорок лет мозг начинает себя странно вести. Появляются новые мысли. Начинаешь оглядываться, разбираться, что ты уже сделал.

У меня очень много несбывшихся замыслов. Мечтаю о большой комедийной роли. Мне кажется, я хороший комедийный артист!

Хочу сыграть что-то про добро.

Я очень трепетно отношусь к злу, которое играю на сцене. Иуда, Калигула, Арбенин — я стараюсь, чтобы все герои, которых я играю, в какой-то момент чувствовали раскаяние. Я как-то поспорил с одной коллегой: она утверждала, что зло на сцене играть сложнее, чем добро, а я считаю, что зло играть легче, потому что зла в нас самих очень много. Также зла очень много на сцене, и мне кажется, зрители сейчас очень нуждаются в доброте, в добром герое.

У меня на футболке, которую сшил мой друг, дизайнер одежды Сергей, отличная фраза: «Все ждут конца света, а я жду конца тьмы».

— Прекрасный девиз!

— Наш театр много лет использует хештег #театрлучшежизни. В своё время в детском доме театр был для меня лучше жизни. Он был спасением. Какое-то время спустя, уже работая в театре, я понял, что всё-таки жизнь лучше; но сегодня, именно сегодня я снова начинаю понимать, что театр лучше жизни. Театр — он против тьмы.