Антон Батагов: Минимализм — это какие-то простые вещи, которые бесконечно повторяются, обновляются и таким образом идут вперёд

Пианист Антон Батагов — непременный участник Дягилевского фестиваля. За годы присутствия на нём он приобрёл в Перми армию преданных поклонников, но немало и противников его эстетических принципов: дело в том, что Батагов — представитель минимализма и как исполнитель, и как композитор.

— Вас можно назвать резидентом нашего фестиваля. По-моему, со времён прихода на пост его художественного руководителя Теодора Курентзиса вы ни одного фестиваля не пропустили...

— Нет, я прогулял прошлый фестиваль. Вот как раз год назад, в 2018 году, фестиваль от меня отдохнул.

— Тем не менее вы как человек, аналитически мыслящий и вообще мыслящий, наверное, можете сказать, существует ли какое-то развитие, какие-то изменения, которые происходят с фестивалем с 2012 года по нынешнее время?

— Мне кажется, благодаря всему тому, что происходит на фестивале, границы между тем, что можно, и тем, чего якобы нельзя, эти границы, которые непонятно кто и непонятно зачем установил, отодвигаются всё дальше и дальше. Пространство того, что можно, становится всё шире. Теодор — такой человек, который во всём, что он делает, эти границы уничтожает. Он такой диверсант! Этот фестиваль, как мне кажется, делается вовсе не для того, чтобы показать: «Ой, какой я новатор» — и так далее, нет. Просто этих границ быть не должно, но если уничтожить их сразу, то людям может стать страшно или, как минимум, непонятно. А так они постепенно привыкают. И это очень здорово! Например, такая простая вещь: во сколько начинаются концерты? Я помню, что в 2012 году самое ужасное, что было, — это 11 вечера. По-моему, Piano-gala начинался у нас в 11 вечера.

— Да-да.

— «Ой, как поздно, он же кончается уже после двух!» А потом начало событий переехало на полночь. А потом, как раз два года назад, я играл концерт... 

— Практически на рассвете. 

— Да, в 03:30. Учитывая, что в Перми белые ночи, считайте, что уже день!

Все эти вещи вместе взятые привели к тому, что, когда заканчивается один Дягилевский фестиваль, люди уже начинают считать дни до следующего. Они понимают, что это скопление явлений, которые не просто каждое само по себе — чей-то концерт, чей-то спектакль, — а складываются в единое, очень дышащее, очень живое и свободное целое. Я не знаю, где ещё в мире есть такая новая данность, новая реальность искусства. Понятно, что с каждым годом все заглядывают вперёд: «А что будет дальше?»

На протяжении ХХ века слишком много накоплено стереотипов, которые не надо бояться пересматривать. Именно в этом Дягилевский фестиваль совершенно уникален: он весь нацелен на то, чтобы нас освободить. Эта работа с каждым годом уверенно идёт вперёд.

— Спасибо. Вы увлечённый и убеждённый адепт минимализма в фортепианной музыке...

— Ну, какой я адепт... Вообще, быть адептом, по-моему, очень скучное занятие. Когда ты называешь себя адептом чего-либо — какой-то религии или каких-то вещей в искусстве, ты всё время вынужден отстаивать какие-то принципы, а принципы, которые с этим не соотносятся, ты вынужден считать неправильными. Это какое-то дурацкое занятие... Я — совсем не об этом.

 — Тем не менее для нас, постоянных слушателей и посетителей Дягилевского фестиваля, ваше имя рифмуется именно с этой музыкой. Вы не могли бы сказать, в чём фишка минимализма?

— Вы знаете... Во-первых, у меня, прежде всего, есть большая просьба. Давайте общими усилиями забудем это слово наконец! Это просто музыка, которая была всегда, она всегда была такой. Дело в том, что вся музыка — древняя, любых стран, любых народов, любых традиций — она всегда была такая.

— Какая «такая»?

— Вряд ли есть человек, который никогда не слышал колокольный звон — православный, католический, любой. Это всё минимализм, понимаете? Ничего объяснять не нужно: это какие-то простые вещи, которые бесконечно повторяются, обновляются изнутри и таким образом идут вперёд. Точно так же строятся народные песни, народная инструментальная музыка. Это могут быть русские деревенские песни, а может быть африканская барабанная музыка, но принцип один и тот же, очень естественный, непридуманный принцип. В искусстве есть много такого, что люди придумали, высосали из пальца, а здесь всё естественно. Солнце с одной стороны встаёт, совершает свой путь, с другой стороны исчезает. На следующий день оно делает как бы то же самое... Но день уже другой.

— Да. И положение солнца уже немного изменилось. Оно слегка сдвинулось.

— Вот это и есть минимализм. Если сесть и каждое утро смотреть, как это происходит, целый день ничего не делать и сочинять музыку, не говорить умных вещей, а просто за этим следить — в результате получится минималистская картина.

— Вы хотите сказать, что Филип Гласс, Майкл Найман и Антон Батагов возвращают нас к первобытным корням вашего искусства?

— Названные вами граждане — одни из тех, кто, в частности, это делает. Да. С Глассом я не далее как вчера играл в четыре руки на одном рояле... а, нет, простите, позавчера. Мы вместе музицируем. Это тоже человек, который постоянно обновляется и всегда остаётся собой.

— Насколько я знаю и, собственно, слышала своими ушами, вы и классическую музыку, например фортепианный концерт №23 Моцарта, играете как-то особенно. Я понимаю, что вы меня будете ругать за это слово, но вы играете как-то минималистически.

— Да нет, ну что вы, я вам, наоборот, скажу спасибо, потому что вы совершенно правы, именно так. Мне кажется, что... Я смотрю в эти ноты, которые могут быть написаны Моцартом, Шубертом, Пёрселлом, кем угодно, и обнаруживаю то, о чём мы с вами говорили. Особенно глубоко копать не надо: там же всё это написано, и, по-моему, это очевидно.

Я только что записал примерно два с половиной часа музыки Шуберта, в начале мая у меня была такая запись, и она нескоро выйдет, потому что там будет много дальнейшей работы. Вот Шуберт, он, вы знаете, никогда не уставал писать вроде бы одно и то же, но написанное всё время оказывается новым! Удивительное чувство! Бесконечная череда мелодий, которая преследовала его, эти божественные звуки приходили к нему в голову, он их записывал, ещё и ещё... Он не боялся, что это будет длинно. Я тоже не боюсь.

Мне кажется естественным эти вещи объединять, видеть бесконечное, вневременное, видеть его в XVI веке, в XIX, в XX, в XXI. Вот так.

— Спасибо. Не могли бы вы в двух словах проанонсировать ваше выступление на Дягилевском фестивале 29 мая?

— Две пьесы Шуберта, между которыми сочинение Филипа Гласса, которое он написал для меня около двух лет назад. Я его уже играл в нескольких странах, сейчас сыграю в Перми. Это будет первое отделение. Во втором будет музыка к спектаклю Ивана Вырыпаева «Волнение». Это фортепианная сюита, она только что вышла в виде альбома, и он, кстати, будет продаваться на концерте. Собственно, весь концерт называется «Волнение», потому что в пьесе Вырыпаева есть замечательная фраза, якобы цитата из некоего иудейского мудреца, которого на самом деле не существует: «Творец волнуется за нас в каждом из нас».

— Хорошая фраза.

— Ваня вот такие какие-то вещи, попадающие прямо в самое сердце, делает потрясающе. Это волнение, оно есть в Шуберте, оно есть в Глассе, и я постарался своей музыкой «поволноваться» в таком же примерно ключе.